Джон Грин - Ошибки наших звезд[любительский перевод]

— Ну а я верю в настоящую любовь, — сказал Айзек. — И я люблю ее. И она пообещала. Она обещала мне любовь навсегда. — Он поднялся и сделал шаг по направлению ко мне. Я двинулась вперед, подумав, что, может, он хочет обняться или что-то еще, но он просто обернулся вокруг себя, будто забыл, зачем вообще вставал, а затем мы с Августом увидели эту ярость в его лице.

— Айзек, — сказал Гас.

— Что?

— Ты выглядишь немного… Извини за каламбур, друг мой, но есть что-то меня беспокоящее в твоих глазах.

Внезапно Айзек начал колошматить кресло, в котором до этого сидел, и отправил его в сальто по направлению к кровати Гаса.

— Вот оно, — сказал Август. Айзек погнался за креслом и пнул его снова. — Ага, — сказал Август. — Давай. Выбей всю дурь из этого кресла! — Айзек ударил кресло еще раз, пока оно не отпрыгнуло от кровати Гаса, и тут он схватил подушку и начал ударять ею по стене между кроватью и полкой с трофеями над ней.

Август посмотрел на меня, все еще с сигаретой во рту, и наполовину улыбнулся.

— Не могу перестать думать об этой книге.

— Понимаю.

— Он так и не сообщил, что происходит с остальными персонажами?

— Нет, — сказала я ему. Айзек все еще душил стену подушкой. — Он переехал в Амстердам, это дало мне смутную надежду на то, что он пишет продолжение про Голландца с тюльпанами, но он ничего не публиковал. Он никогда не дает интервью. Он не появляется в сети. Я написала ему кучу писем с вопросами о том, что случается с героями, но он так и не ответил, так что… ну да. — Я замолчала, потому что Август, казалось, меня не слушал. Вместо этого он косо поглядывал на Айзека.

— Погоди, — пробормотал он в мою сторону. Он подошел к Айзеку и схватил его за плечи. — Чувак, подушки не ломаются. Попробуй что-то, что можно разбить.

Айзек дотянулся до баскетбольного трофея на полке над кроватью и занес его над головой, будто ожидая разрешения.

— Да, — сказал Август. — Да! — Трофей разбился об пол, рука пластикового баскетболиста отлетела, все еще держа мяч. Айзек топнул по трофею. — Да! — сказал Август. — Давай!

А затем обратился ко мне:

— Я пытался найти способ, как объяснить моему отцу, что я на самом деле вроде как ненавижу баскетбол, и я думаю, что наконец нашел его. — Трофеи летели на пол один за другим, Айзек прыгал на них и кричал, пока Август и я стояли в паре метров от него, свидетели безумства. Бедные покалеченные тела пластиковых баскетболистов усыпали ковер: тут мяч, схваченный бестелесной рукой; там две руки, выходящие из ниоткуда, тянущиеся к кольцу. Айзек продолжал атаковать трофеи, прыгая на них обеими ногами, крича, задыхаясь, потея, пока, в конце концов, он не опустился, обессиленный, на груду зазубренных останков.

Август сделал шаг в его сторону и посмотрел на него.

— Стало лучше? — спросил он.

— Нет, — пробормотал Айзек. Грудь его ходила ходуном.

— Это фишка боли, — сказал Август, и взглянул на меня. — Она требует, чтобы ее прочувствовали.

С Августом я не разговаривала около недели. Я звонила ему в Ночь разбитых трофеев, так что по традиции была его очередь звонить. Но он этого не сделал. Я бы не сказала, что теперь я пялилась на свой телефон, зажатый во вспотевшей руке, дни напролет, одетая в мое Особенное желтое платье, и терпеливо ждала, пока мой джентльмен оправдает это звание. Я занималась своими делами: один раз выпила кофе с Кейтлин и ее парнем (симпатичным, но, если честно, не дотягивающим до Августа); ежедневно глотала мою дозу Фаланксифора; трижды посетила занятия в МКК; каждый вечер ужинала с мамой и папой.

Воскресным вечером на ужин была пицца с зеленым перцем и брокколи. Мы сидели вокруг маленького круглого стола на кухне, когда мой телефон начал звонить, но мне нельзя было взять его (никаких-телефонов-за-ужином).

Я немного поела, пока родители обсуждали землетрясение, только что произошедшее на территории Папуа — Новой Гвинеи. Они познакомились в Корпусе мира в Новой Гвинее, так что как только там что-либо происходило, даже что-то ужасное, они внезапно переставали быть крупными оседлыми существами, но снова становились теми, кем были когда-то — молодыми, идеалистичными, самодостаточными и сильными духом людьми. Восхищены они в этот момент были настолько, что даже не смотрели на меня, пока я поела гораздо быстрее, чем обычно, перемещая еду с тарелки в рот со скоростью, которая чуть не заставила меня задохнуться и одновременно начать беспокоиться, что легкие мои снова плавали в наполняющемся бассейне. Я отогнала эту мысль, насколько смогла. У меня ПЭТ[18] была назначена через пару недель, так что я все равно скоро узнаю, если что-то не так. Беспокойство сейчас ничем не поможет.

И все равно я нервничала. Мне нравилось быть человеком. Я хотела бы оставаться им. Хотя беспокойство — это еще один побочный эффект умирания.

Наконец, я покончила с ужином и спросила: «Могу я выйти из-за стола?». Они едва ли сделали паузу в их беседе о силах и слабостях гвинейской инфраструктуры. Я вытащила телефон из сумочки, лежащей здесь же, на кухне, и проверила последние вызовы. Август Уотерс.

Я вышла через заднюю дверь в сумерки. На глаза мне попались мои качели, и я подумала дойти до них и покачаться, пока я говорю с ним, но они показались мне стоящими очень далеко, учитывая, что ужин утомил меня.

Вместо этого, я легла на траву в уголке внутреннего дворика, посмотрела на Орион, единственное созвездие, которое я смогла найти, и позвонила ему.

— Хейзел Грейс, — сказал он.

— Привет, — сказала я. — Как ты?

— Превосходно, — сказал он. — Я хотел звонить тебе почти каждую минуту, но ждал, пока смогу сформировать логически адекватную идею ин ре[19] Высшего страдания. (Он сказал «ин ре». Он правда это сделал. О, этот парень).

— И? — спросила я.

— Мне кажется, что… читая эту книгу, я чувствовал себя, будто… будто…

— Будто? — переспросила я, дразня его.

— Будто это был подарок? — сказал он с вопросительной интонацией. — Будто ты подарила мне что-то важное.

— Ого, — тихо вздохнула я.

— Глупо, — сказал он. — Извини.

— Нет, — сказала я. — Нет. Не извиняйся.

— Но она не заканчивается.

— Ага, — сказала я.

— Настоящая пытка. Я действительно решил, что она умерла или вроде того.

— Да, я тоже так думаю, — сказала я.

— Ладно, я все понимаю, но есть же какая-то устная договоренность между автором и читателем, и мне кажется, что незаконченная книга вроде как этот контракт разрывает.

— Не знаю, — сказала я, мне вдруг захотелось защитить Питера Ван Хаутена. — Это то, что мне каким-то образом нравится в этой книге. Это правдиво иллюстрирует смерть. Ты умираешь посреди жизни, посреди предложения. Но Боже, мне правда, жутко хочется знать, что случилось с остальными. Я спрашивала у него про это в письмах. Но он, н-да, он никогда не отвечает.

— Ага. Ты сказала, он типа отшельника?

— Точно.

— Невозможно отследить.

— Точно.

— Совершенно недостижимый, — сказал Август.

— К сожалению, да, — сказала я.

— Уважаемый мистер Уотерс, — ответил он. — Я пишу Вам в благодарность за ваше электронное сообщение, полученное мною через Мисс Флиханхарт шестого апреля из Соединенных Штатов Америки, при условии что возможно так сказать с географической точки зрения в эпоху нашей триумфально оцифрованной современности.

— Август, какого черта?

— У него есть ассистентка, — сказал Август. — Лидевидж Флиханхарт. Я нашел ее. Я написал ей. Она передала ему е-мейл. Он ответил через ее электронный ящик.

— Хорошо, хорошо. Продолжай читать.

— Мой ответ написан чернилами на бумаге, в славной традиции наших предков, а затем переведен Мисс Флиханхарт в цепочку единиц и нулей, дабы отправить его через пресную сеть, не так давно опутавшую наш вид, так что я приношу свои извинения за любые ошибки или недоразумения, к которым это может привести.

Учитывая ту вакханалию развлечений, которая находится в распоряжении молодых людей и девушек Вашего поколения, я благодарен любому человеку в любом месте мира, который выделил необходимое для прочтения моей небольшой книги время. Но я особенно признателен Вам, сэр, не только за добрые слова о Высшем страдании, но и о том, что Вы нашли время сказать мне, что моя книга, и здесь я процитирую Ваши собственные слова, «значила уйму всего» для Вас.

Этот комментарий, все же, наталкивает меня на размышления: что Вы имели в виду под словом «значить»? Принимая во внимание тщетность нашей борьбы, является ли ценным именно мимолетный толчок значимости, который искусство дарит нам? Или единственной целью является как можно более комфортное проведение времени? Что должно имитировать произведение, Август? Сигнал тревоги? Призыв к оружию? Каплю морфия? Конечно же, как и любое вопрошение во Вселенной, это приводит нас к размышлению о том, что значит быть человеком, и, заимствуя выражение у шестнадцатилетней молодежи, обремененной экзистенциальной тревогой, «есть ли в этом какой-то смысл».